«…"Все не так, но на данный момент я просто не знаю, что еще делать”. Вообще, этого не знает никто. По всей видимости, каждому из нас придется жить наедине с Невозможностью. Нам необходимо – и, в конечном итоге, это возможно – верить, что Невозможность делает свое невозможное дело. Верить в это, какую бы форму ни принял кризис, – и есть сущность подлинной веры, особенно если добавить сюда фразу Кьеркегора о том, что, когда речь идет о человеческом духе, в любом разрешении кризиса «перед Богом мы всегда неправы». Сама по себе эта истина неполна; ее обязательно нужно дополнить противоположной фразой о том, что перед Богом мы всегда правы; однако первая фраза гораздо важнее для того, чтобы мы сами ощутили хоть какое-то разрешение дилеммы. Единственная правота, которая вообще существует, заключена в самом Невозможном – и Ему да будет «слава в Церкви во Христе Иисусе во все роды».
Однако до разрешения кризиса, каким бы он ни был, нам придется жить с этой Невозможностью. Бывает, что человек соединяется с ней верой – это настоящее благословение. Но кроме того человек соединяется с ней еще одним, более болезненным способом. Невозможность, как бы мы о ней ни писали, является невозможной не только в высоком и абстрактном интеллектуальном смысле, но и в смысле низком, мертвящем. Ведь больше всего нас угнетают именно детали Невозможности – грязные, комичные, мучительные. «Я просил Его, – писал Леон Блуа («Письма невесте») – позволить мне страдать телом и душой ради друзей и ради Него. Но мне представлялось благородное и чистое страдание, которое, как я вижу теперь, было бы лишь еще одной формой радости. Я и помыслить не мог о том адском страдании, которое Он мне послал»… Человеческому сердцу известно одно: все вокруг «прямо противоположно его природе и устремлениям». Оно плачет без надежды, злобствует без любви, хвастается перед другими с заманчивым правдоподобием, прячется от других в гордыне духовной насмешки; единственное, чего оно не выносит, так это обнаженной любви – и не может найти ее, пока не научится ее переносить, и никак не научится ее переносить, пока не найдет ее. Это и есть та внутренняя Невозможность, которая не становится менее невозможной, как бы разум ни пытался подсластить ее, подать как нечто иное – может быть, даже с помощью всевозможных литературных деликатесов, этакого современного эквивалента видений и словесных формул прошлого. Есть лишь один внешний признак истинной веры – «непрестанно творить добрые дела»; и лишь один внутренний – терпение».
This comes from the Introduction by Charles Williams to the collection of Evelyn Underhill's letters that he edited. I cannot express just how fully and well it describes what I think and feel. How happy it is to have wise, strong and honest teachers in the faith who have walked before one and spoke so well about their walk!
"It is all wrong, but at present I do not know what else to do." Nor, in fact, does one. One is apparently left to live alone with an Impossibility. It is imperative and in the end possible, to believe that the Impossibility does its own impossible work; to believe so, in whatever form the crisis takes, is of the substance of faith; especially if we add to it Kierkegaard's phrase that, in any resolution of the crisis, so far as the human spirit is concerned, "before God man is always in the wrong."
That is not, by itself, the complete truth; we should have to add to it the opposite and complementary phrase that, also before God, man is always in the right; but the other is the more important for our own sense of any resolution. The only rightness there is in the Impossible itself – "to whom be glory in the Church for ever through Christ Jesus."
But before the resolution of the crisis, whatever that may be, it is necessary to live with that Impossibility. One may be united with it by faith – that is blessed. But one is also united with it by another, more painful, method. The Impossibility, however we write about it, is not impossible only in a high and abstract intellectual sense, but in a low and deadly. It is the details of the Impossibility that press home – the sordid, the comic, the agonizing. "I asked Him," wrote Leon Bloy (Letters to his Fiancee), "to let me suffer for my friends and for Him both in body and soul. But I had envisaged noble and pure suffering which, as I now see, would only have been another form of joy. I had never dreamed of this infernal suffering that He has sent me." It is in the non-relation of human life to any decency that the human heart finds its – exile? Not exile, for it has then no proper sense of its home. All it knows is that everything is "most contrary to its disposition." It weeps without hope; it grudges without charity; it brags against others with a beguiling plausibility; it hides itself from others in a pride of spiritual derision; the thing it cannot bear is naked love – nor till it can bear it can it find it, nor till it can find it can it bear it. This is the inward Impossibility, which remains no less impossible because the mind tries to sweeten it to something other than itself – perhaps even with every kind of literary delicacy, the equivalent in our day of the visions and locutions of the past. There is but one outer test of true faith – "the incessant production of good works"; there is but one inner – patience".
|